Эмиль Офин - Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]
Горшков сказал сдавленным голосом:
— Нет. Я побуду немного…
— Опять немного?
— Беги. А то Петрович зря ждет меня.
Когда за Аней захлопнулась дверь, женщина сказала:
— Будем знакомы, однако. Меня зовут Анфиса Павловна. Надежда — моя дочь. А я работаю в совхозе. Директором. — Она достала из кармана вязаной кофты очки в железной опразе, старательно их протерла, надела. Но в конце концов посмотрела на Горшкова поверх стекол. — Надежда взяла ребенка из детдома погостить, поскольку отец на фронте. А Анюта стала ее матерью называть и меня определила в бабки. Вы будьте… ты будь спокоен, девочка нам совсем как родная.
Анфиса Пазловна отошла к большой русской печи, достала ухватом крынку молока, поставила на стол. Потом открыла дверку старого дубового буфета, вынула хлеб, тарелку, миску с винегретом.
— Поешь с дороги, — сказала она. — Снимай полушубок.
Горшков начал отказываться. Ему действительно не хотелось есть, но Анфиса Павловна решительно усадила его за стол, нарезала хлеб и села напротив, скрестив руки на груди.
— Надежда говорила: не желаю, мол, чтоб он думал, будто его привязать хочу, женить на себе. А я думаю, чего дурака валять? Коли друг друга любите… Вот и получается, вся семья в сборе.
Голос Анфисы Павловны звучал ровно, по-деловому.
Горшков встал. Его усталое небритое лицо посветлело. Уже не таясь, он заплакал и засмеялся. У Анфисы Павловны глаза смягчились.
— Ну и ладно. Все будет хорошо. Хорошо будет. Ты себя не изводи.
Вбежала Аня. Не сводя глаз с отца, выпалила скороговоркой:
— Бухгалтер завтра с утра в район поедет, а уж потом сюда. Зайдет в контору после обеда. А я скоро в школу пойду, мне мама сумку купит.
Анфиса Павловна притянула девочку к себе и принялась раздевать. Под головным платком у Ани оказалась светлая косица с бантиком.
— Давай-ка, Анютка, покорми отца. Не ест ничего. И себе ставь тарелку. И мне.
Горшков вспомнил про яблоко, вытащил его из-за пазухи.
Девочка охнула, присела.
— Это яблоко, — серьезно сказала она и, не выпуская яблока из рук, полезла в буфет.
Горшков подошел к стене, всмотрелся в фотографию:
— А где… мама? — спросил он у Ани.
— Два дня как уехала, — отозвалась Анфиса Павловна. — Повезла на завод муку. Рабочим к Новому году.
— Мама мне ёлочку привезет, — сообщила Аня сиплым голоском: одной рукой и подбородком она прижимала к груди тарелки.
— Ну, давайте есть, — повелительно сказала Анфиса Павловна и стала раскладывать по тарелкам винегрет. — Садись. — Она кивнула Горшкову на место во главе стола.
23
Прежде чем подписать пропуск, начальник отдела сбыта неуверенно посмотрел в окно. За отпотевшими стеклами в ранних декабрьских сумерках раскачивались черные ветви деревьев, беспорядочно неслись снежные хлопья, свист ветра проникал в комнату сквозь двойные рамы.
— Ждать нельзя, — сказал Горшков, — вы же в курсе… У меня на ведущих колесах цепи. До села Просвет авось проскочу, а там дорога пойдет лесом. Разрешите идти?..
От заводских ворот улица тянулась вдаль двумя рядами желтых фонарей, окна домов светились разноцветными абажурами, дворники сгребали снег к панелям. У кинотеатра толпилась молодежь; девчата задирали парней снежками: этим людям не было дела до несущейся над крышами пурги. В защищенном каменными зданиями городе можно плевать на непогоду. После кино каждого ждет горячий чай и постель, и не нужно думать, как бы скорее, пока окончательно не замело тракт, проскочить по голой степи тридцать километров до села Просвет.
За стенками кабины притаился ветер. Он забегает вперед, услужливо раздвигает густую завесу падающего снега и вкрадчиво посвистывает, словно заманивает туда, где обрывается тонкая цепочка уличных фонарей.
Скулы выступают на лице Горшкова. Он упрямо сжимает зубы и увеличивает скорость. Черная глухая стена окраины надвигается, снежные хлопья исчезают в ней, будто мгновенно тают в осенней стоячей воде. Вот отваливает в сторону последний фонарный столб. Горшков включает фары, и грузовик окунается в белесую неразбериху.
Первые километры дались сравнительно легко: груженный автомобиль давил снег и тянул прицеп по уже пробитой колее. Главная забота была не потерять дорогу: сойдет грузовик с твердого наста и провалится до земли. Смотреть вперед было бесполезно: свет фар мутными пятнами упирался в пургу. Спасал кустарник, растущий по краям дороги, он, как поводырь, вел ослепшую машину.
Какая уж там скорость, если нужно держать дверцу открытой. А ветер вышибает слезы из глаз, их нельзя закрыть ни на минуту, чтобы не потерять из виду спасительный кустарник.
Кустарник выручал, он же и подвел: на одном месте тракт отклонялся в сторону, а поросль убегала прямо. Горшков понял это, когда уже раздался скрип перекосившегося кузова, кабина накренилась, двигатель надрывно звякнул поршневыми пальцами и заглох. Горшков оторопело выругался, выскочил из кабины, обежал грузовик и сразу же провалился по пояс в снег рядом с передним колесом.
Прицеп стоял прямо; он еще не успел сойти с тракта, но автомобиль зарылся в снег всей правой стороной; ящики с деталями сдвинулись под брезентом, натягивали веревки, распирали выгнувшийся борт. Ночь гудела пургой, вокруг фар смыкалась тьма, а за нею черт его знает сколько еще километров до людей…
Горшков раскопал руками снег и ощупал низ колеса. Оно стояло на самой кромке придорожной канавы, над головой нависал накренившийся автомобиль. Его нельзя трогать с места: колеса забуксуют, сползут в канаву. Вот если б удалось выровнять машину…
Горшков выкарабкался из канавы, достал топор и принялся ковырять наст на тракте. Пришлось вырубить глубокую ямку — в нее ушла рука до плеча, прежде чем сталь звякнула о камень. Покров снега под машиной был плотный, слежавшийся. Ночь в завьюженной степи долга — остынет мотор, загустеет масло, потускнеет свет фар-Горшков машинально протянул руку в кабину, щелкнул выключателем.
Тьма навалилась со всех сторон, а ветер теперь уже не посвистывал — он перестал притворяться, он уже ревел на все голоса.
Горшков ощупью нашел ведро, нацедил из бочки бензина, облил придорожные кусты и чиркнул зажигалкой:
— Это вам за подвох, проклятые!
Свистящее пламя вспороло тьму, завыло, заполоскало на ветру, очертив рваный колеблющийся круг; зашипел, забулькал снег под кустарником.
Ночью в степи одиноко горит костер. Гаснут его отблески в кружащейся снежной мути, и не привлекут они на помощь проезжих людей, потому что в такую пору никто по тракту не ездит.
Человек под машиной рубит топором слежавшийся снег и откидывает его лопатой, отгребает ногами. Человек начал работать, сбросив полушубок, а теперь уже скинул он и ватник и рукавицы. Костер освещает слипшиеся на лбу пряди волос, отражается в лезвии топора. Гудит пламя костра, гудит пурга, гудит кровь в висках. Но нельзя останавливаться: прилипнет к телу рубаха, застынет, затвердеет ледяной коркой. Постепенно машина оседает, выравнивается, поскрипывая кузовом, и послушно опускается в вырубленную траншею. Теперь, пожалуй, можно уже отсоединить прицеп…
К полуночи Горшков выгреб из-под машины последнюю лопату снега. Грузовик ровно стоял на булыжнике тракта в снежном котловане. Оставалось отлого срезать переднюю и заднюю стенки траншеи.
И вот, наконец, зафыркал, согреваясь, мотор, лязгнули цепи на колесах, машина ожила и, урча, выползла из котлована. Горшков размотал буксирный трос, зацепил прицеп и осторожно протащил его через траншею. Потом задубевшими пальцами, рассыпая табак, скрутил цигарку, надел полушубок и, повернувшись лицом к ветру, погрозил кулаком в темноту.
Дымились, мешаясь с пургой, шипели, догорая, остатки поросли, ветер засыпал снегом вырубленную на тракте яму и, бессильно ярясь, гнал поземку вслед красному фонарю автомобиля.
* * *Вторые сутки в крытом дворе на окраине села Просвет стыли три грузовых автомобиля. Шоферы и случайные попутные пассажиры отлеживались в натопленной избе. До Нового года оставались считанные дни, и всем хотелось поскорее домой, но куда сунешься в такую непогоду: тракт переметен, «на лопатах» далеко не уедешь, а если угодишь в канаву, засыплет начисто; сиди и дожидайся, когда проезжий народ вытащит. Так и замерзнуть недолго.
К вечеру второго дня метель, начавшая было утихать, разыгралась с новой силой. Отдохнувшие, отоспавшиеся люди тоскливо прислушивались к завыванию ветра в печной трубе. Парень с соломенными волосами ходил из угла в угол, растирая заспанное лицо обеими руками. Накануне он с большим усердием помогал хозяйке варить ячменную брагу и теперь маялся от тяжести в голове. Чернявый коренастый дядька сочувственно поглядел на него, бросил на кованый хозяйский сундук карты: он уже не первый час дулся в «козла» со своим попутным пассажиром — молчаливым пожилым мужчиной с подвязанной щекой — и снял с гвоздя флягу.
